О том, что поддерживает и даёт силы.
Наверное, каждый зритель, приходя в театр, мечтает о катарсисе. Или хотя бы о сильном впечатлении. О том, чтобы забыть о насущном и бытовом – и подняться до бытийного и чего-то совсем другого, чем твоя повседневность. Словом, каждый зритель так или иначе чего-то хочет от посещения театра… И я сегодня тоже всего этого подсознательно хотела, когда собиралась на «Враки, или Завещание барона Мюнхгаузена» в Художественный театр. Ну, начать с того, что мне физически невозможно хорошо в этом театре. Я не могу в буквальном смысле (это не фигура речи, не гипербола, не для красного словца) каждый раз не вспоминать, будучи здесь, в Камергерском, о Чехове и Булгакове, которые на этой сцене стояли, по этим коридорам ходили, смотрели на этот зал и беззаветно, навсегда и всем существом своим полюбили этот театр. Каждый раз! И мне уже от одного этого хорошо…
Правда, сегодня это впечатление сменилось потрясением от самого спектакля. Наученная опытом театрального зрителя смотреть на любимых мной артистов по возможности почаще в театре, потому что никакое кино никогда такой энергетики не передаст и истинного таланта не раскроет, я всё же не сразу решилась на «Враки…»: не уверена была, что после великолепного «Того самого Мюнхгаузена» буду готова на авангардное решение того же сюжета (как я отдалённо слышала, таковы были оценки премьеры в прошлом сезоне). Так вот: напрасно я сомневалась в себе и в театре. Заинтересовало моментально, захватило с появлением главного героя, вовлекло к середине, потрясло к финалу.
«Враки…» фабульно – это про реакцию окружающих Карла Иеронима фон Мюнхгаузена на его прощание с жизнью. Борьба за наследство, то оплакивание, то надежда на его скорую смерть, то усталость от его вечных фантазий, то увлечённая игра в то, что предлагает им творческий и совершенно неисчерпаемый в своей фантазии барон. В спектакле какое-то невероятное количество мелких и крупных предметных деталей: сцена трансформируется, крутится, ломается, пространство разъезжается, деформируется, наполняется никуда не ведущими дверями, вмурованным в пол шкафом, напоминающим гроб, какими-то люками, окошками, лестницами, и всё это – в никуда, всё это не только без четвёртой, но и без первой, второй и третьей стенок. Вместо декораций – огромный панорамный экран с яркими проекциями вьюги, космоса, неба… Полуживого (а на вид и по мнению окружающих – совершенно мёртвого, даже закостеневшего) Мюнхгаузена вылавливают, как старинную бутылку с джинном, огромной сетью из-под разрушенного моста, который он хотел построить между своим домом и большим миром, который он всё время стремится вовлечь в свой мир, в свою фантазию. Полежав некоторое время бессловесным, но подозрительно меняющим позы трупом, Мюнхгаузен оживает и вмиг сметает полностью всё более или менее выстроенное пространство всех остальных персонажей с их очевидными и читаемыми амплуа, а заодно и всего зала, в который герои постоянно рвутся со сцены, а Мюнхгаузен – тот и вовсе выходит пообщаться, просто посмотреть на лица и даже, извинившись, что загораживает зрителям амфитеатра обзор, присесть и пройтись на корточках по центральном проходу меж кресел. Весь спектакль – это буйная фантазия барона Карла Иеронима, увлекающая за собой (не очень справляясь об их желании участвовать) всех без разбору: в игру Мюнхгаузена включаются представители всех сословий, от слуги Томаса до Его Величества Герцога, обе супруги барона, даже его обиженный на судьбу сынок. Вовлекаются все и доходят в какие-то моменты до самозабвения, но не до вдохновения. И как только Мюнхгаузен оставляет ненадолго компанию родственников и друзей, сразу «отрезвляются» и принимаются обсуждать завещание барона, спускаются на землю и погружаются в бытовую проблему наследства.
В спектакле много нелепых, фарсовых, комедийных моментов. Несмотря на продолжительность (чуть больше 3 часов), смотрится легко и интересно, но это в первую очередь потому, что спектакль пронизан совершенно неуёмной энергией главного героя. Я давно такого не видела: чтобы было столько сил и внешней лёгкости, чтобы так истово фантазировать и так вдохновенно вовлекать всех в мюнхгаузеновский карнавал, как это делал Константин Юрьевич Хабенский в этой роли. Я не очень понимаю, откуда столько физических ресурсов, откуда столько мощной актёрской энергии. А на вид – так легко, так естественно. Только, похоже, рубашку пришлось менять между двумя актами – очевидно, что это огромное напряжение и бешеная работа.
Я знаю, что спектакль ставился Виктором Крамером «под актёра», он ориентирован был именно на работу К.Ю. Хабенского и на постановку на площадке МХТ. И может быть, именно это осознание меня натолкнуло в середине второго акта на то, что всё это – всё, что я вижу с первых же сцен, – это всё не о блаженном фантазёре, не о великой способности человека улыбаться, даже не просто о человеке – это спектакль об искусстве театра.
Может быть, я не права и выдаю желаемое за действительное; может быть, и не было этой задумки изначально, но во второй части спектакля меня буквально пронзило осознание, что всё это о великой силе театрального искусства, воплощённой в фантазирующем человеке. Мюнхгаузен – это не конкретный актёр (хотя только Константин Хабенский и может это играть с тем нервом и смыслом, который есть в спектакле), не конкретный режиссёр, не работник театра – это любой творческий человек в контексте театра: это фантазёр и творец, созидающий собственную вселенную, которая ведёт его к истине и проникнута знанием этой истины. Это сам театр. Он убеждён, что идёт к ней и знает её; он убеждён, что не врёт и не лукавит, – он просто знает. И делится своими откровениями с другим, как блаженный, но и как пророк. Так ведёт себя театр со зрителем. Мюнхгаузен может быть смешон, нелеп, не понят, к нему относятся прагматически: как к мужу, отцу, приятелю детских лет – а он творец. И из всего, что его окружает, он творит своё искусство. И мир для него – это площадка, а любые самые банальные и бытовые предметы: кружки, оконная рама, гвозди, сапоги, скомканная бумага, седло, мячик – это символическая театральная вещь, которая тоже «играет», «работает», несёт смысл и уж точно не является «проходной» случайной вещицей. Эти сумасшедшие декорации, эти нанизанные символы, этот воздушный шар в виде белой медведицы, напоминающий шекспировский глобус, эти нелепые чайки с гигантскими головами – всё это Театр в самом площадном и самом высоком его смысле. На уровне предметном это лицедейство и скоморошество, на уровне актёрской игры – это глубоко и истинно трагедийно. Только этого почти никто не понимает. От Мюнхгаузена ждут каких-то бытовых действий: «не шутить», «быть серьёзным», «распорядиться о наследстве». И в какой-то момент понимаешь, что ты – ты, зритель – ведёшь себя с театром по сути так же: вроде бы приходишь, но вроде бы и с прагматической целью: «развлеките», «отвлеките», «впечатлите», «спасите», «поддержите». Не во имя чистого искусства – с чем-то своим. А это уже не совсем то сакральное отношение, которое должно быть к театру и его жрецам… И сам ты не Мюнхгаузен, а один из этой гомозящейся свиты, приземлённой и обеспокоенной наследством, хотя и способной временно вовлечься в игру творца искусства.
Извлечённый в начале спектакля откуда-то из-под сцены Мюнхгаузен во второй части спектакля поднимается на верх воздушного шара и, пока в корзине обсуждается судьба его наследства, улыбаясь и не слушая, смотрит в зал и говорит о мире, о Юпитере, о красивых людях, и только уже вернувшись в корзину к остальным, очень печально и обречённо скажет: «Как мне нужен воздух… Мне нужен воздух!» – свобода, которой все так стараются его лишить. Да, всё это о театре, кажущемся странным, декоративным и оторванным от реальности, забавляющем, веселящем, заставляющем плакать, постоянно изобретающем что-то непонятное и символическое, но остающемся единственным ярким и неповторимым, говорящим что-то очень важное и очень нужное в суете сегодняшнего дня – великим фантазёром, невероятно обаятельным и таким странным.
Финал с этими нелепыми чайками возвращает нас в начало спектакля, когда чайки носились по мосту и высматривали Мюнхгаузена в волнах: теперь они забирают к себе молча улыбающегося Мюнхгаузена и надевают на него огромную, как у них, «бутафорскую» птичью голову. И в этот момент ты осознаёшь, что это не просто птички, а чайки. В Художественном театре. В МХТ имени Чехова. Чайки! Забирают с собой того, кто в течение 3 часов воплощал на сцене фантазию и творчество и кто, по актёрско-режиссёрской иронии, одновременно является художественным руководителем МХТ и одним из крупнейших актёров нашего времени. Такая прелестная постирония, которая почему-то пробила меня на слёзы и на желание обнять эту сцену вместе с её дивным занавесом…
Не могу сейчас писать ни про аллюзии к «Тому самому Мюнхгаузену» (фильму), которых немало в спектакле; ни про чаплинские традиции, ни отдельно про сценографию. Очень стыдно, что не хватает сейчас сил написать про блестящий актёрский ансамбль: отличные работы всех без исключения персонажей - прекрасная командность на сцене и прекрасная работа Михаила Трухина, Кристины Бабушкиной, Александра Усова, Надежды Калегановой, Павла Филиппова, Николая Сальникова, Ростислава Лаврентьева! А чайки какие прекрасные: Ульяна Глушкова, Мария Зорина, Ульяна Кравец, Анастасия Скорик, Галина Киндинова! Мне надо как-то осознать это всё для более полного отзыва… Давно не испытывала такого потрясения в театре! Давно… Понимаю, что без цементирующего образа Мюнхгаузена именно в этом исполнении спектакль не произвёл бы такого впечатления. Но ведь и ставился спектакль «под актёра». Как это делали в своё время Островский и Чехов… И как же здорово посмотреть, как выглядит эта тенденция в наше время. Однозначно можно сказать, что если она обретает черты Константина Юрьевича, который невероятно хорош на сцене, это действительно в цель!
#мхт #мхтименичехова #константинхабенский #вракиилизавещаниебаронамюнхгаузена
